— они быстро портятся в крови, а я запасливый, — за столько лет гоуст одними глазами улыбаться научился. он не договаривает, но мысленно бросает едкое, стреляя исподлобья своим медвежьим бурым взглядом — что это его маленькое спокойное и единственное хобби для отвлечения, когда ему черепа очередью крошить не приходится. когда руки до раздражения свободны, когда мозги закипают от того, как в них пусто, либо, напротив, от того, что переполнены гниющим и воняющим. он привык в занятых пороховых секундах измерять жизнь, каждый раз убеждая себя, что все это только на пользу. в конце концов, ему даже некому на гражданку звонить и рассказывать о том, как прошел его день. он будет рисовать призрачные черепа на своих балаклавах каждый раз, стоит ему остаться в одиночестве.

саймон наблюдает и не пропускает, когда даже роуч недовольный своим чаем двигает исполосованную внутри темно-коричневыми кольцами кружку с содержимым, предлагая и даже не пытаясь скрыть тот факт, что это не вкусно. впрочем, он с собой и другими честен, саймон так точно уже давно убедился, что британец из гари никакой — либо приемный, либо подделал документы, либо уже в утробе начал ненавидеть монархию всей туманной душой. гоуст все свои маски поставил бы на второе — роуч определенно сошел бы за отличного шпиона, потому что умудрился к райли подойти ближе всех остальных. и вряд ли даже об этом догадывается.
но все же гоуст берет кружку и нюхает, упрятав свой тканевый черный нос в керамическом обрамлении — он каждый раз проверяет и оценивает навыки, с теплотой надеясь, что у роуча когда-нибудь получится сносно. а между тем сам готов бесконечно бегать на кухню, открывать шкафчик со своим, казалось бы, бесконечным запасом сухих ароматных трав и заваривать до талого, пока гари не заноет о том, что уже напился. ведь роуч не должен пить эту холодную мочу в бумажных одноразовых пакетах, когда можно от лучшего получить максимум горячего удовольствия.

— ты и не проверишь, тебе придется верить. или пытать. например, этим, — саймон гиенит впервые за день, все еще пытаясь понять, как гари способен сотворить подобное. его губы растягиваются в улыбке так, что движение можно увидеть даже сквозь маску, а сам райли мысленно собирается с духом предложенное все же попробовать. ведь оружие будет не засчитано, если гоуст бросится на амбразуру открытой грудью по собственной безумной воле. — погоны свои что ли отдашь?

роуч забирает колоду из голых теплых ладоней — почти единственные участки кожи, которые можно увидеть сейчас у гоуста без краснеющих ядерно щек. большего видеть не приходится даже в спокойные от боевых действий дни, и некоторые сержанты до сих пор не в курсе, что у райли черепами забиты плотно даже руки. правда сам саймон точно не помнит, видел ли роуч его хоть раз хотя бы в футболке, а потому это может стать одним из потрясений сержанта на сегодня. лейтенант в целом подписался на то, риски чего здраво надо было оценивать хотя бы пару минут. а может под предлогом подсознательно гоуст и сам желал дискомфорта, не выкручиваясь и не препираясь, ведь карточный долг — это всегда святое.

гари мешает и раздает по шесть, он почти светится как радиоактивный таракан, как биолюминесцентный планктон в прибрежных водах океана, раздраконеннный и возбужденный. он словно ребенок перед своим самым редким и дорогим биониклом потирает руки, в диком восторге предвещая обязательно захватывающую игру — саймон не перестает тянуть губы в изгиб ни на секунду, тупо полагаясь на то, что это не так уж и заметно. его до черта забавляет все это, и он почти всей кожей чувствует ту явную разницу в своей повседневности, которая непринужденно и мягко об эмоциях просит — саймон начинает пялиться в свои карты, потому что из-за слишком живого роуча уже начинает сводить скулы. непривычно. и как же глупо.

— один в поле не воин, — за плечами игр слишком много, когда старшая карта только подставляла. выигрыш будет все же слаще, если роучу этот туз встанет поперек горла во всех возможных смыслах. но карта не шла. из раза в раз колода пустела, но не увеличивала силу, а поле боя походило на футбол в одни ворота — саймон временами не доходил даже до вражеской полузащиты. гоуст все же не копался, а готовился принимать как должное — проиграть ему не страшно. куда страшнее думать о том примерном, что может в тараканьей голове витать и дико желать.

гоуст бросает в последней битве карты поверх карт роуча, даже не вскрываясь. сдается без позора, но с ущемленной гордостью, расстроенно поджимая губы.

— действие. тебе придется заставить меня делать многое, прежде чем я когда-нибудь соглашусь тебе что-то рассказать, — райли складывает руки на груди и откидывается на спинку стула, тяжело и шумно выдыхает, прежде чем снова посмотреть в глаза напротив. — надеюсь, это будет что-то более оригинальное, чем признаться в любви прайсу, пока он разговаривает с генералом.

Дейрон уводит за собой Эгона лишь по той простой причине, что может себе это позволить. Он знает — брат пойдет за ним, вероятно, если не на край света, то в более заброшенную часть сада уж точно. Он знает, что Эйгон, если его и осудит, сможет подобрать слова. И Дейрон очень это ценит, из-за чего пользуется своей привилегией очень редко. Понимает — старшим, зачастую, бывает не до его детских идей. У них есть свою жизнь, это у него свет клином сошелся на членах семьи. Пугает ли его это? Нет, совершенно. Дейрон даже не способен осознать всех масштабов своих проблем. Как, пока ещё, никто другой. Он просто наслаждается каждым моментом, что имеет возможность провести в обществе дорогих ему людей, ведь понимает — очень скоро его простая жизнь непременно закончится.

        — Не знаю, — Дейрон пожимает плечами, чуть прикрывая глаза. Он и правда не сможет иначе ответить брату. Он, может, и правда преувеличивает. Эйгон, может, был совершенно не таким уж и потрясающим в этот момент. Но Дейрону совершенно не важно. Он видит в брате, кажется, всё то, что даже он сам предпочитает игнорировать, не понимает. Но ничего. Не страшно. Дейрон будет любить брата и за себя, и за отца, и за него самого. Его любви обязательно хватит на них всех. И, однажды, может быть, Эйгон сможет увидеть себя глазами младшего брата. Он обязательно удивится. Либо тому, что Дейрон абсолютно безнадёжен, либо тому, что тот прекрасно знает про все, или почти все, недостатки.

        — Я считаю иначе, — да, вот так просто. Сейчас, пока ещё он просто Дейрон, просто младший принц, он имеет на такие слова полное право. Он неловко смеется, закусывает губу и мотает головой. И без того спутанные волосы застилают фиолетовые глаза, придавая и без того слегка смущенному Дейрону ещё более растеряны вид. Будто пытаясь занять чем-то руки, срывает цветы.

        — Ты устал, да? Прости, я тебя украл, — чешет затылок грязной рукой. Видела бы их сейчас матушка — точно начала бы ругаться. Но пока её нет рядом, дети могут побыть детьми чуть дольше, чуть больше. Просто детьми, не принцами. По крайней мере Дейрон может отбросить это всё куда-то подальше, забыться и пожить чуть дольше в своём идеальном мире сорных трав и старых деревьев. Скоро чужие руки доберутся и до этого оазиса подобия дикой природы. В королевском дворце всё должно быть идеально. Всё и все.

        Дейрону по праву рождения суждено стать рыцарем. И, однажды, когда он станет лишь немного старше, его обязательно отправят оруженосцем куда-то далеко-далеко. Туда, где он сможет лишь писать своей семье письма, а потом дожидаться ответа. И, пока это ещё не произошло, ему нужно многое успеть. А время течёт слишком быстро, чтобы он имел на это право. Именно поэтому, нерешительно перебирая в руках полевые цветы, с поразительной для мальчишки ловкостью сплетая их в цепь. Чуть жалеет, что меч-то у него деревянный, а у брата вместо короны — цветочный венок. Будет. Эйгон обязательно его дождется. Дождется ведь?

        — Знаешь, — на секунду замирает, затем тянется за очередным цветком, чуть хмуря белёсые брови. Как бы сейчас ему хотелось подобрать слова, описывающие все эмоции, что рвутся наружу из его детского тела. Срывает, сплетает стебли и не без скепсиса осматривает уже вырисовывающийся венок. Стоило, может, подготовиться заранее? Но тихий и вдумчивый Дейрон всё ещй слишком юн, чтобы просчитывать всё так сильно наперёд.

        — Однажды я стану рыцарем, — Дейрон отводит взгляд. Кажется, он сморозил какую-то глупость, ведь уж эти слова не были для Эйгона какой-то великой новостью. Он прекрасно знает судьбу, уготованную Дейрону. Рыцарство. Для кого-то великая и несбыточная мечта, так ведь? И для Дейрона должна быть. Такой великолепной, такой манящей, такой достижимой. Но младший имеет свой собственный, свой особенный взгляд на вещи. Ему интересен меч, но раз суждено стать рыцарем, он станет им не для себя. Станет им для Эйгона. И немного, совсем чуть-чуть для матушки. Ей будет спокойнее, когда последний из птенцов будет сильнее, сможет постоять за себя самостоятельно.

— они быстро портятся в крови, а я запасливый, — за столько лет гоуст одними глазами улыбаться научился. он не договаривает, но мысленно бросает едкое, стреляя исподлобья своим медвежьим бурым взглядом — что это его маленькое спокойное и единственное хобби для отвлечения, когда ему черепа очередью крошить не приходится. когда руки до раздражения свободны, когда мозги закипают от того, как в них пусто, либо, напротив, от того, что переполнены гниющим и воняющим. он привык в занятых пороховых секундах измерять жизнь, каждый раз убеждая себя, что все это только на пользу. в конце концов, ему даже некому на гражданку звонить и рассказывать о том, как прошел его день. он будет рисовать призрачные черепа на своих балаклавах каждый раз, стоит ему остаться в одиночестве.

саймон наблюдает и не пропускает, когда даже роуч недовольный своим чаем двигает исполосованную внутри темно-коричневыми кольцами кружку с содержимым, предлагая и даже не пытаясь скрыть тот факт, что это не вкусно. впрочем, он с собой и другими честен, саймон так точно уже давно убедился, что британец из гари никакой — либо приемный, либо подделал документы, либо уже в утробе начал ненавидеть монархию всей туманной душой. гоуст все свои маски поставил бы на второе — роуч определенно сошел бы за отличного шпиона, потому что умудрился к райли подойти ближе всех остальных. и вряд ли даже об этом догадывается.
но все же гоуст берет кружку и нюхает, упрятав свой тканевый черный нос в керамическом обрамлении — он каждый раз проверяет и оценивает навыки, с теплотой надеясь, что у роуча когда-нибудь получится сносно. а между тем сам готов бесконечно бегать на кухню, открывать шкафчик со своим, казалось бы, бесконечным запасом сухих ароматных трав и заваривать до талого, пока гари не заноет о том, что уже напился. ведь роуч не должен пить эту холодную мочу в бумажных одноразовых пакетах, когда можно от лучшего получить максимум горячего удовольствия.

— ты и не проверишь, тебе придется верить. или пытать. например, этим, — саймон гиенит впервые за день, все еще пытаясь понять, как гари способен сотворить подобное. его губы растягиваются в улыбке так, что движение можно увидеть даже сквозь маску, а сам райли мысленно собирается с духом предложенное все же попробовать. ведь оружие будет не засчитано, если гоуст бросится на амбразуру открытой грудью по собственной безумной воле. — погоны свои что ли отдашь?

роуч забирает колоду из голых теплых ладоней — почти единственные участки кожи, которые можно увидеть сейчас у гоуста без краснеющих ядерно щек. большего видеть не приходится даже в спокойные от боевых действий дни, и некоторые сержанты до сих пор не в курсе, что у райли черепами забиты плотно даже руки. правда сам саймон точно не помнит, видел ли роуч его хоть раз хотя бы в футболке, а потому это может стать одним из потрясений сержанта на сегодня. лейтенант в целом подписался на то, риски чего здраво надо было оценивать хотя бы пару минут. а может под предлогом подсознательно гоуст и сам желал дискомфорта, не выкручиваясь и не препираясь, ведь карточный долг — это всегда святое.

гари мешает и раздает по шесть, он почти светится как радиоактивный таракан, как биолюминесцентный планктон в прибрежных водах океана, раздраконеннный и возбужденный. он словно ребенок перед своим самым редким и дорогим биониклом потирает руки, в диком восторге предвещая обязательно захватывающую игру — саймон не перестает тянуть губы в изгиб ни на секунду, тупо полагаясь на то, что это не так уж и заметно. его до черта забавляет все это, и он почти всей кожей чувствует ту явную разницу в своей повседневности, которая непринужденно и мягко об эмоциях просит — саймон начинает пялиться в свои карты, потому что из-за слишком живого роуча уже начинает сводить скулы. непривычно. и как же глупо.

— один в поле не воин, — за плечами игр слишком много, когда старшая карта только подставляла. выигрыш будет все же слаще, если роучу этот туз встанет поперек горла во всех возможных смыслах. но карта не шла. из раза в раз колода пустела, но не увеличивала силу, а поле боя походило на футбол в одни ворота — саймон временами не доходил даже до вражеской полузащиты. гоуст все же не копался, а готовился принимать как должное — проиграть ему не страшно. куда страшнее думать о том примерном, что может в тараканьей голове витать и дико желать.

гоуст бросает в последней битве карты поверх карт роуча, даже не вскрываясь. сдается без позора, но с ущемленной гордостью, расстроенно поджимая губы.

— действие. тебе придется заставить меня делать многое, прежде чем я когда-нибудь соглашусь тебе что-то рассказать, — райли складывает руки на груди и откидывается на спинку стула, тяжело и шумно выдыхает, прежде чем снова посмотреть в глаза напротив. — надеюсь, это будет что-то более оригинальное, чем признаться в любви прайсу, пока он разговаривает с генералом.

Хелена не стала еще раз напоминать, что она хотя бы их оттуда вытащила, — но приосанилась, держа свой стаканчик с кофе так, будто это был фужер с вином. Это было на редкость уютно и до странности хорошо — и подурачиться успевали, и пройтись метафорическим ножом по старым ранам, но так, что почти не больно, только нервы пощекотать немного.

Прошло почти десять лет. Слишком много, чтобы Хелена уж очень переживала из-за отказа. Скажи Вик, что ей все показалось, и он ни о чем не жалеет, — она бы поверила и больше не завела такого разговора. А тоска уймется как-нибудь сама, нужно только дать немного времени, Хелене не привыкать. Когда-то в любом случае от этой тоски останется разве что отголосок робкой осенней меланхолии, может, капелька ностальгии. Как вчера, когда она его увидела, и мысли были похожими.

Она вполне могла ошибаться сейчас, но ничего от этого не теряла.

Решив для себя так, Хелена с непроницаемым лицом медленно потягивала свой кофе, с Вика взгляда не сводила.

— Технически, — начала было она, передразнивая, но умолкла, когда он поднял ладонь, вздохнула, закатив глаза.
"Технически убежал ты".

Она правда собиралась съязвить, обратив все в недобрую шутку, потому что не умела иначе. Рот было открыла, но смогла издать только неловкий смешок. Пожалуй, стоило бы присесть.
Пожалуй, стоило взять бутылку вина, а то и чего покрепче. Приготовившись к отказу, о другом варианте Хелена как-то позабыла. Зато Вика тогда помнила хорошо, девочку, всю жизнь прожившую среди убийц, неспособных на искреннюю любовь, впечатлить было нетрудно, то ли дело разочаровать. Едва достигшая совершеннолетия Хелена изначально не верила, что у них могло что-то получиться, она мечтала о чем угодно кроме любви. И сожаление к ней пришло далеко не сразу.

— А почему нет? Что изменилось? — Она бы предпочла, чтобы обошлось без упоминаний подробностей ее вендетты, Вик не мог не знать, но выбрал бить по больному. — Неужели стоило умереть, чтобы принять мой выбор?

В искренность его сожалений Хелене вполне верилось, в то, что он поступил бы по-другому, если бы мог — нет.

— Ты так говоришь только потому, что все уже закончилось, и я изменилась. Ладно мне, себе-то не ври, — Хелена ухмыльнулась немного зло, потом поджала губы. Вик говорил то, что она хотела услышать, или это — те самые последствия воскрешения, которые она искала? Позволил бы сегодняшний Вик пролить кровь? Он даже выстрелить ей помешал ночью.

Не довериться было бы так легко — ей ничего не стоило бы сказать "нет", отвернуться и больше не возвращаться к теме. Именно так бы поступила девочка, обиженная, как она думала, предательством, заживо съедаемая изнутри ненавистью и одиночеством. Эта девочка все еще оставалась там, внутри, но с годами Хелена научилась лучше понимать ее желания.

— Прости, я тебе верю, — выдохнула она, все еще внутренне на что-то решаясь. — И да, я думаю, ты поторопился от меня сбежать. А я поторопилась, решив вчера, что твое возвращение ничего не меняет.

Из ее уст звучало чем-то близким к признанию.

шесть звезд — алых, словно язык насилия, — сплетаются вместе, формируя образ ладони. шесть ослепительных вспышек, шесть бедствий, шесть усталых снов — посреди океана лунного света, на темном, несуществующем небе в мире несбыточного. бледные ладони тянутся к ним, стараются ухватить частичку багрянца, но время еще не пришло.

«скоро оно придет».

на губах коломбины — легкая улыбка, шепот полевых цветов и песнь нежности существования. ее голос вплетается в лесную тишину, смешивается с ней, пока не умирает в чужеродных звуках. птицы молкнут, а рожденные где-то в отдалении раскаты катастрофы становятся все явственнее. ближе, ближе, ближе, до тех пор, пока не оказываются совсем рядом и не проносятся, подобно ураганному ветру.

беглянка пропадает за пеленой листьев вместе со своим преследователем — обретшим плоть страхом, еще одной частью несбыточного.

хрупкая фигура юной девы подается вперед и срывается с места. обнаженные девичьи ноги едва касаются земли и прохлады травы — не бежит, а скорее, парит. шесть кроваво-красных звезд на небе следуют за беглянкой; она — словно бы на ладони, ее присутствие проступает на ткани жизни кровоточащим гноем, все, что необходимо, — просто следовать.

проходит всего лишь мгновение — для субретки — и та, что едва смогла сбежать от собственного кошмара, оказывается рядом.

ноги коломбины неловко ступают по промерзшим, влажным камням и замирают, как только до беглянки остается меньше метра. 

— ты выглядишь утомленной.

ее губы все еще изогнуты в улыбке, ласковой и безмятежной, голова немного наклонена набок. в этом незначительном жесте — любопытство, легкое недоумение. в аромате, тянущемся от беглянки, среди привычных запахов существования, есть что-то, что юной деве не знакомо. что-то неправильное, что-то немного пугающее, что-то грешное. часть ли это несбыточного, чего-то, что неподконтрольно ей, — неясно.

но вопрос — неправильный.

сейчас они обе — часть несбыточного.

белоснежная, хрупкая ладонь тянется к беглянке и едва касается мягкой кожи. под тонкими пальцами — холод, холод несуществования, холод вечности и скорби. и это — все еще часть несбыточного, хоть и ощущается явственно.

— как мне стоит тебя называть?

ее нарекут ар-ле-ки-но, но в это мгновение, в эту секунду, в этом мире, существующем для них двоих, сжатом до сна, снящегося никому, до их мира невозможного — это имя не имеет никакого смысла.

ей нужно новое имя, имя только для этой реальности, имя только для этого душного и невыносимого кошмара. его должен прорычать преследовавший ее монстр или нечто другое, что будет всего лишь отражением осколка ее души. его должна повторять субретка, пока их маленький мир несуществующего не превратится в прах.

в отдалении, где-то позади, воплощение кошмара беглянки вновь оживает, с тошнотворным гулом обретает более ясные очертания. не монстр, но и не человек. нечто из подсознания беглянки, нечто, что коломбина лишь увидела на периферии ее сознания и дала этому жизнь, нечто неконтролируемое и жестокое.

— если ты хочешь жить, — невесомое прикосновение, длившееся не дольше минуты, прерывается, — тебе нужно сражаться.

шесть карминовых звезд мерцают в смоляных глазах существа, что постепенно приближается к ним. болезненная луна на несуществующих небесах [и все же более реальными, чем наяву] тускнеет — ее свет озаряет лишь силуэт страха, черты лица [если они есть] — сокрыты.

— только не беги вновь, — предупреждает с легким укором. — ты не сможешь сбежать от самой себя.

[indent] глубокий баритон его голоса обволакивает тони, и болезненная хватка на сердце отпускает, словно его окутывает теплый кокон из безопасности и уверенности. край простой глиняной пиалы мелко стучит по зубам, его собственная слабость накладывается на травму стефана, тони делает несколько жадных, поспешных глотков, давится, перехватывая руку стрэнджа за запястье и роняя голову на подушку. его пальцы нетвердо касаются чужой ладони, когда стефан отставляет чашу, изучая-узнавая-вспоминая рисунок заживших шрамов, мозоли на ладони от тренировок с боевым шестом и на безымянном пальце от дурацкого пера, которым тот подновляет свои странные книжки.
[indent] когда его рука обессилено падает ему на грудь, пальцы продолжают сжимать ладонь стефа. он продолжает что-то говорить, и тони приходится приложить немало труда, чтобы вслушаться в смысл слов и не заснуть под успокаивающие вибрации его голоса. криво усмехается - они не смогли спасти вижна, они потеряли наташу. сколько еще погибло людей в катастрофах, прокатившихся по земному шару, когда мир внезапно потерял половину населения: водителей, пилотов, машинистов, работников аэс, врачей. все пять лет своей не_жизни, своего существования, он сталкивается с последствиями своей самоуверенности лицом к лицу.
[indent] когда продолжает существовать на автопилоте - потому что нужен пеппер, компании, городу. он старается не включать новости, он не смотрит в обращенные к нему глаза людей во время очередной пресс-конференции, на которых от имени старкин обещает открыть еще один фонд, построить еще один дом, обещает, что завтра будет лучше, чем сегодня. обещает то, во что сам поверить не в силах. читает в их глазах надежду и желание жить, несмотря ни на что.
[indent] лучше бы ненавидели - как те немногие, что кричат "убийца". те, что обливают его изображения красной краской. брошенный из толпы камень рассекает скулу - тони приказывает отпустить мальчишку, почти ровесника питера. он почти с наслаждением проникается ощущением стекающей по лицу холодной жижи, выплеснутой на него из ведра томатного сока, отдающего вкусом соли и металла.
[indent] наташа и стив организуют свой межгалактический патруль судного дня, тони лишь жестко и едко усмехается. они уже проиграли - за-за него, из-за его неоправданных амбиций, он больше не собирается лгать миру и самому себе. он наигрался в это дерьмо. на нем - разрушенная инфраструктура, не нем - поиски новой, дешевой энергии, на нем - больницы и социальная программа по розыску пропавших людей, в основу которой тони уже не терзаясь вопросами этичности помещает программу "озарение" и алгоритм арнима золы, держа ее под личным контролем.
[indent] к исходу второй недели он в алкогольном амоке громит мастерскую. стекло звонко и весело разлетается сияющим крошевом под ударами кувалды, зло впивается в босые ступни, сталь сминается с возмущенным, протестующим гулом. он не успевает причинить весомого ущерба - руки за спину заламывает подоспевшая наташа, удерживая беснующегося тони с нечеловеческой твердостью, пока он обессиленно не повисает на ее руках. небула смотрит на него нечитаемым взглядом антрацитовых глаз, после чего неторопливо поднимает из лома и осколков стеклянный куб со сбитым краем, внутри которого на подставке покоится тускло мерцающий, отслуживший свое реактор с выгравированным: "доказательство того, что у тони старка есть сердце". осторожно ставит его на уцелевший стол.
[indent] через полтора месяца он попадает в больницу. "передоз снотворным", - ставит диагноз кристина палмер, а пепс так до конца и не верит, что это не попытка суицида - тони просто хочет выспаться. хоть раз впервые с момента возвращения на землю заснуть без кошмаров, в которых раз за разом пытается удержать расползающееся прахом тело питера, смотрит, валяясь на камнях с пробитым боком, как ветер превращает в пыль того, кто давно  пророс в него, поселился где-то в правом предсердии, просыпаясь в холодном поту с колотящей тело крупной дрожью. не бежать в сортир, выблевывая горькую желчь вперемешку с виски и тем, что пеппер удается впихнуть в него между посещением онкобольных детей в metro gemeral и заседанием совета национальной безопасности.
[indent] тони встает по будильнику в шесть, имитирует жизнь, ставя внутренний таймер на полночь, а после заливает в себя все, что имеет хотя бы ничтожный градус. он снова начинает курить, насквозь продымляя мастерскую и спальню, срывается на хэппи и ни в чем не виновной лаборантке, которой приходится приносить официальные извинения. губы девчонки дрожат, глаза на мокром месте, тони не отрывает взгляда от бликов на ее бейдже, хотя от этого начинает мутить. запрашивает ее дело - iq 183, победительница физических олимпиад, автор смелой статьи по молекулярно-кинетической теории твердых тел. в связи с инцидентом потеряла отца и младшего брата. он смотрит на ее фото выцветшим взглядом и просит доктора пател взять малышку под свой патронаж.
[indent] он рад, что мэй паркер оказалась в числе жертв таноса, потому что тони сдох бы у ее ног, прежде чем признался в своей виновности в смерти ее племянника. он ненавидит себя за эту радость. количество алкоголя, которыми он пытается убить в себе мерзкое, липкое чувство беспомощности, вытравить из себя все чувства, промыть, обезопасить, сделать себя стерильным, давно убило бы обычного человека. тони лежит на полу в обнимку с ведерком для бумаг в ожидании следующего приступа, потому что бежать до ванной нет сил. экстремис, спасший ему жизнь на титане, с тупым упорством очищает кровь, регенерирует печень и почки, восстанавливает пораженный язвой желудок.
[indent] высшая форма паразитизма сохраняет его для себя.
[indent] даже сейчас.
[indent] откуда стефану знать. черные мраморные стелы с бесконечным списком имен не скалились на него из прожорливой, воняющей могильником пасти смерти. тони смотрит на него со снисходительной нежностью и чуть сильнее сжимает его ладонь.
[indent] - мы. мы спасли.
[indent] обводит более осмысленным взглядом скромное помещение - почти келью - на столе белесоватым дымом истекает бронзовая курилньница, сквозняк перебирает подвески какого-то амулета, к вене тянется катетер от капельницы, стоящей в изголовье. смешение восточного колорита и западной медицины кажется почти нелепым. тони смотрит на перебинтованный обрубок правой руки и не чувствует ничего. как будто телесная неполноценность отвечает той, что образовалась внутри после того, как камни перестали наполнять его своей мощью.
[indent] - эй, ребята, - прикрыв глаза, он старается подпустить когда-то привычного веселья в голос, - кажется вы потеряли детальку от этого лего...
[indent] на внутреннем веке продолжает мягко сиять магическая вязь символов.

[indent] - пиздец, - говорит тони, глядя на свое отражение в зеркале.
[indent] магия стрэнджа и наниты техновируса прекрасно работают в команде - то, чему так долго учился сам старк и, кажется, ему все еще есть, куда расти, - так что через неделю он уже начинает вставать с кровати. ветвистый рисунок шрама горячечно-бордовый, охватывает правую щеку, цепляет губу, скулу и висок, тони осторожно трогает его пальцем, хотя стефан, разумеется, строго-настрого запретил это делать, и думает, что, в целом, обычная борода ему тоже пойдет. будут они два безруких силача-бородача, самое то для паралимпийского подразделения мстителей.
[indent] пользуясь тем, что стрэндж отлучился и самонадеянно оставил его без присмотра, когда тони притворился спящим, не то эта маниакальная сиделка от бодхисаттвы заставила бы его еще месяц валяться в постели, он по стеночке, при страховке плаща, выползает на улицу и падает на каменную, нагретую солнцем скамью. в трех шагах от цветущего персикового дерева - когда-то он перенюхал кучу пропитанных парфюмом бумажек и запястий, пытаясь понять, какие духи подойдут пеппер, так что мог без труда распознать основные запахи. правда, в тот раз все равно пришлось обращаться за помощью к кристине, за что она, конечно же, получила свой волшебный пузырек на рождество.
[indent] прислонившись спиной к теплому камню, тони подставляет лицо под лучи весеннего солнца. конечно, долго ему просидеть так не дали - с плащом они договорились и нашли общий язык уже давно, но остальное население храма предпочитало держаться своих.
[indent] - знаешь, - торопливо начинает тони, когда тень стефана падает на него, опережая недовольние комментарии его самовольничества, - в тот момент, когда камни были у меня в руке, я понял... все. все тайны мироздания открылись мне, они был просты и ясны, как записанная на доске формула. все, на что я искал ответы, над чем безрезультатно бился долгие годы. любую задачу можно было решить... по щелчку пальцев, - он поднимает левую руку, щелкая костяшками. - а потом все ушло. продолжает вертеться на кончике языка, но каждый раз ускользает. и я боюсь, что ушло не только это. я не знаю, кто я теперь, стеф. я чувствую себя опустошенным. как пивная банка. что, если однажды я не смогу вспомнитть тебя? пеппер, роуди, хэппи? как у тебя получается каждый раз возвращаться... оттуда?

Чужая кровь привычна. Чужие раны не могут вызывать особых эмоций. Слишком много их было, слишком у многих. Пьеро и свои-то уже с трудом смог бы вспомнить все. Многие вещи в жестоком мире становятся невыразительной обыденностью. Но всë же иногда... Иногда что-то отвлекало от работы. Путало мысли и заставляло их уходить от всех планов. Пробуждало червь неудовольствия где-то внутри. Так раздражение поднимало голову и копошилось всë сильнее с каждым разом, когда Педролино видел кровь Капитано. Это недопустимо. Второй слишком ценен для Царицы. Слишком необходим для Первого. Невозможно допустить потерю такого бойца. И даже саму идею потери.

Извечная маска учтивого равнодушия едва заметно трескается, взгляд слегка хмурится, пока Пьеро уверенно отрывает мешающую часть уже достаточно истерзанного рукава и лохмотья летят на пол, чтобы после их молча убрали вездесущие слуги. Первый осторожно, возможно, даже слишком, всë же его солдат давно привык к куда более грубому обращению, стирает самые неприятные пятна крови, обрабатывает края раны, благоразумно не трогая саму истерзанную плоть. Он уже слишком стар для подобных ошибок новичков. Да и прекрасно знает на собственном опыте какой пыткой бывает глупость переборщить с обеззараживанием. Рану алкоголем поливают только раз в жизни. Но в какой-то момент отголоски эмоций всë-таки вырываются на свободу и Пьеро не сдерживается. Лижет широко у чужого запястья, собирая кровь языком, смакуя знакомый и уже почти приятный вкус, что каждый раз необъяснимо возбуждает. Как перед боем. Эту кровь Педролино всегда отличит, всегда узнает. Она пьянит. Ему кажется, что вот-вот и он станет зависим от неë. Но не слишком хочет этому противиться. Только отрывается с некоторой неохотой, подавляя желание дышать слегка рвано. Проводит в последний раз окончательно испорченным куском некогда белоснежной ткани по следу своей человечности и отбрасывает платок к остальному мусору. Проходит пальцами следом по всей ране, касаясь едва-едва, но оставляя после себя тончайшую корочку льда. Она не повредит, лишь даст время. Остановит потерю крови, не позволяя травме усугубляться. Лëд тонкий, полупрозрачный, лишь узоры инея могут слегка отвлечь от вывернутого мяса. Но он не растает, пока сам хозяин руки и слишком знакомого пиро-элемента того не пожелает. Для таких фокусов у старого дурака ещë хватит сил и сноровки.

— Вы обязаны вернуться, Второй, — с глухим вздохом, но твëрдым тоном Первый отпускает чужую руку, только чтобы поймать товарища за шлем и сдавить тот словно челюсть, притягивая почти к самому лицу и вглядываясь в привычную бездну, что никогда не могла скрыть ничего от проклятого. — Вы мне нужны. Найдëте беглеца и продолжите служить Царице. Я не позволял вам оставлять свой пост. Или я сам найду вас. Вы же не хотите, чтобы я ради этого отвлекался от своей работы?

Стояла серая промозглая осень, какая только бывает в Готэме, приближался день Благодарения, который Хелена планировала отпраздновать в одиночестве. Не то чтобы ей совсем не с кем было запечь индейку и помолиться за хорошую еду на столе — Зинда предлагала сделать это вместе и обещала поделиться своим особенным рецептом, — просто у Хелены как всегда нашлись дела поважнее.

Понемногу подмораживало, лужи к утру покрылись тонкой корочкой льда, которая, лопнув под весом ее байка, окатила грязной водой джинсы. У светофора на перекрестке пришлось притормозить, сонный фольксваген впереди мигнул поворотниками, пропуская — такой Готэм Хелене даже иногда нравился. В таком Готэме можно было даже жить, в те редкие часы, когда мафия засыпала, а город еще не стряхнул с себя дымку сна.

Она припарковалась в паре кварталов от собора, оставшийся путь преодолела пешим ходом: к тому, чтобы перешагнуть порог церкви, ей всегда нужно было мало-мальски подготовиться, успеть самой заглянуть в самые темные уголки своей души, прежде чем впустить туда кого-то еще. Пронизывающий ледяной ветер быстро выгнал из головы тяжелые мысли, к моменту, когда ее пальцы коснулись массивной ручки двери, Хелена в легкой кожаной куртке уже совсем продрогла.

Пока она не вполне решила, как и с чего начать. Стук каблуков гулко отражался от холодных каменных стен, цветные витражи стрельчатых окон окрасили ее кожу в пурпурный, синий и красный. Если бы и нашлось в Готэме место, в котором Хелена могла бы почувствовать себя как дома, то оно было бы здесь.

Притулившись на пустой скамье, она убрала в карман темные очки и, вздохнув, сложила ладони у лица:

— Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum. Amen.

— Ты сегодня рано.

Сестра Бет появилась за спиной почти так же бесшумно, как Дефстроук на прошлой неделе. Прежде чем обернуться и выдать вежливую улыбку, Хелена успела подумать о том, как хорошо, что встречала ее только в церкви, в те редкие моменты, когда она позволяла себе расслабиться и не имела арбалета под рукой.

— Ехала с работы, решила зайти, пока никого нет.

Ее обычный ответ, даже правдивый весьма. Их с сестрой Бет встречи всегда проходили по единственному плану: она возвращалась с ночной смены и искала нескольких минут уединения, Бет добродушно улыбалась и рассказывала какую-нибудь историю из жизни, если у Хелены были время и настроение.
Сегодня же привычный сценарий был нарушен. Слегка наклонившись к ней, сестра Бет негромко сообщила:

— Так странно, сегодня ты не самая ранняя пташка.
Они скосили взгляды к дверям одновременно, Бет намеренно, Хелена рефлекторно. Казалось бы, подумаешь, кто-то тоже любит помолиться в тишине и одиночестве ужасно ранним утром, мало ли на свете истовых верующих. Она уже хотела было вежливо пожать плечами и удалиться, но тут признала знакомое лицо.

Не то чтобы видеть оживших покойников для нее было чем-то из ряда вон, может, случайся подобное чаще, к этому следовало бы даже привыкнуть, как и ко многим другим пугающим вещам, которые уже давно не вызывали бурных эмоций. Может, эмоциональности этой внезапной встрече добавила церковь. Было в этом что-то очень концептуальное: распятый на кресту Иисус с одной стороны — и оживший Вик Сейдж с другой. Тот, впрочем, на пороге не ждал, как в слоумо в ее лицо проникновенно не вглядывался и вообще уже хлопнул дверью.

Хелену словно бы из ледяной воды вынырнула, настолько сильно ей вдруг стало не хватать воздуха. В последний раз они виделись... когда? Сколько прошло времени с момента, как Рене рассказала, что случилось в Нанда Парбат?
Слишком мало.

— ...он, кажется, исповедаться приходил.
— Что? — Хелена на секунду забыла, что была не одна. — Знаете, я пойду, пожалуй.

Преодолев путь до выхода в несколько поспешных шагов, бросилась за ним, под мерзкий дождь, без зонта. Тяжелые капли быстро залили линзы очков, без которых Хелена чувствовала себя почти голой даже в смурную погоду.

— Стой!

Если честно, Хелена надеялась, что обозналась. Какие еще были варианты? Мертвые просто так не возвращаются, может быть, он сейчас попытается ее убить. Риск, на который она готова была пойти.
Разве что арбалета под рукой стало вдруг немножко не хватать.

— Что за…

"...хрень, Вик", — обычно говорила она, но не сегодня. Сегодня стоило бы найти менее приличное слово.