Закончилось все тем, что Кавех стал бывать в Порт-Ормосе не реже раза в неделю. Для систематических занятий и полноценной группы подготовки к поступлению в Академию этого было мало, и Кавех был бы рад делать больше, но основная работа не позволяла ему уделять хобби больше времени.

Время. Все упиралось в него. Пока что их всех спасала заинтересованность детей в профессии: каждый раз Кавех не меньше часа слушал своих внезапных студентов, не мешая ходу их рассуждений своими академическими замечаниями. И только после помогал им найти пробелы и проблемы в их логических построениях. Но однажды этого станет мало, а Кавех вряд ли когда-либо станет свободнее.

Зато маленьких слушателей у него стало больше. После разоблачения Альками и организации маленького кружка архитектуры, дети успели разнести свои первые результаты по всему порту, и в их компанию подтянулись те ребята, родители которых не стали влезать в долговую яму ради чудодейственных курсов квалификации. Так аудитория Кавеха удвоилась, и минимум в трети он не сомневался — эти дойдут до цели и поступят в Академию, когда придет срок.

Но как же, Архонты, это было утомительно.

— Да, Аймен, время проносится как разъяренный як, стоит только его чем-то занять, — еще недостаточно пьяный для того, чтобы жаловаться, но достаточно расслабленный, чтобы не отпускать бармена таверны Джафара без долгого разговора, Кавех вертел в руках перо в ожидании мысли, которую можно будет пролить на лист бумаги случайной зарисовкой. Пока что бессмысленные черточки складывались только в изображение входа в таверну, украшенную висячими лампами. — Знаешь ли ты, что историки считают, будто на территории Мондштадта прежде существовал культ поклонения Архонту Времени? Может, если молиться такому божеству, часов в сутках будет чуть больше?

Бармен благосклонно слушал, не забывая вертеть головой и подмечать, не нужен ли он у других столиков, но посетителей было немного, и Немсиль справлялась без напряжения, поэтому Аймен позволял Кавеху выговориться.

— Ха-ха, господин. Если судить по господину из Мондштадта вон там, времени у них и впрямь хоть отбавляй. Может, расспросите его об этом вашем культе? — расстраивать Кавеха Аймену точно не хотелось, но и торчать у этого столика весь вечер было нельзя, не за то ему платили.

— Нет, что ты, я не хочу мешать отдыху хорошего человека, — стал отнекиваться Кавех, но в указанную Айменом сторону все-таки посмотрел и нашел, что сам больше походит на мондштадца, чем смуглый чернявый господин за тем столиком. — А хотя знаешь, что? Принеси ему вина и фруктов от меня. Такой далекий путь нуждается в вознаграждении.

Кавех успел в задумчивости набросать абрис профиля загадочного мондштадца, когда Аймен вернулся с вином, и отсалютовал гостю из далекой страны своим наполовину пустым кубком.

когда это случается впервые, мама говорит: «не бойся».

когда это случается впервые, мама говорит: «дай этому прорости внутри, прими и обогрей, словно потерявшегося щенка».

егор и сам ощущал себя потерявшимся щенком, и чувство это захлёстывало с головой непомерной силой, силой пугающей до сдавленных всхлипов и тёплых объятий, укрывающих, защищающих.

когда это случается впервые, отец рвёт и мечет, обвиняя во всём маму, а брат уводит егорку в комнату. «нечего тебе слушать всё это», – бурчит тогда ярослав, едва ли не волоком мальчишку таща за собой. потому что егор был зол, потому что хотел сказать отцу, чтобы голос повышать не смел на ту, кого мальчик всем сердцем любил, но у него буквально отнимают эту возможность! поэтому на ярика он тоже зол, настолько, что не разговаривает с ним, кажется, последующие дня три точно. но держать долго обиду на старшего брата он не мог, как бы сильного того ни хотел – слишком любит, слишком дорожит, чтобы продолжать расхаживать рядом нахохлившимся воробушком и игнорировать, когда к нему обращаются.

а потом это начинает случаться чаще. потом слова клары становятся всё туманнее, а взгляд ярика – обеспокоенней; гриша ничего не говорит, но и в его глазах егор видит что-то такое… ещё не совсем понятное восьмилетнему мальцу, но особо он об этом не заморачивается. называйте, как хотите, но не то чтобы старший лесников пользовался большим авторитетом у собственных детей. по многим причинам.

сегодня это случается снова. сегодня это обволакивает с ног до головы, проникает пьянящим мороком в сознание, зовёт голосами отдалёнными почти ласково, и егор, такой ещё слишком мелкий птенец, чьё оперение только-только формироваться начинает, даже не замечает, как из вмиг ослабевших рук выпадает зубная щётка, как отражение собственное в зеркале становится смазанным кадром на киноплёнке, как тело, будто по команде чей-то, двигаться само начинает. когда это случилось впервые, где-то на подсознательном уровне ему было страшно – тогда егорка словно со стороны наблюдал за собой, погружённым в транс, выходящим из дому и едва не отправившемуся куда-то дальше, если бы, конечно, не вовремя заприметившая пропажу сына клара. сейчас же дела обстояли иначе: время позднее, родители видели сон десятый так точно, а старший брат был слишком погружён в зубрёжку, вряд ли поймёт сразу, что случилось, пока не отвлечётся.

май в можаровске хоть и тёплый, но ночи всё ещё прохладные – тело, облачённое в одну пижаму, стынет быстро, чего младший лесников, конечно, не замечает, выходя на крыльцо и следуя к калитке; где-то из конуры пару раз шарик тявкает, возмущённый тем, что кто-то в такое время по двору смеет шастать, но быстро успокаивается, узнав в этом самом «ком-то» ребёнка хозяйского. калитка железная петлями скрипит, распахивается, а на подстылой земле, на тропке, ведущей прямо к опушке лесной, следы ног босых остаются.

это не первый раз, когда гуща лесная манит егора, когда он зову этому поддаётся, тянется и следует, будто отчаянно пытаясь там, в темноте кромешной, что-то отыскать. но это, совершенно точно, первый раз, когда он забредает далеко достаточно от дома и забрёл бы дальше, да только вот ярик уже нашёл его, рядом прямо в грязь коленями падает, за руки хватает замёрзшие и проснуться просит. брата мальчишка слышит далеко-далеко, будто тот не рядом вовсе, не осознаёт совершенно присутствия чужого и смотрит остекленевшим взглядом перед собой, но видит то, что простому человеческому глазу видеть не дано, да шепчет одними губами слова, что ему нашёптывают те, кто за гранью находятся и очень желают грань эту пересечь.

«ты слышишь меня?»

голос старшего теряется средь прочего шума.

«просыпайся, малой, ну давай.»

и не проснуться – никак совершенно. лишь движение продолжить хочется, надобно, необходимо.

Вьетнам, 1969
____
А у него в голове гул, а он как бы здесь, но как бы не совсем. Он, блядь, в какой-то заебанной нахуй не сдавшейся стране, на ебучем азиатском континенте. Из-за ебучей власти, ебучих французов, всего этого ебучего внешнего мира, блядь, который теперь был ему очень важен. О, черт подери, какими же охуенными были времена само-изоляции. Фреда тогда ничего не ебало, кроме краснокожих, виски, диких лошадей и ебучего фермерства. У него, знаете, вообще в прошлом всегда было много времени — вообще-то оно всё — имелось для того, чтобы потратить его на заботу о себе любимом. И каковы результаты, каков блядский рост! А потом БАЦ — и вот он уже сидел над всеми этими дальними и не очень родственниками, вкладывал в них то, что зарабатывал кровью своих коренных жителей и колонистов, получая в ответ... Да вот это всё, блядь.

А у него в голове гул, он как бы здесь, но как бы не совсем. Перед ним красно-оранжевый закат, помесь (не)любовно выпотрошенной, выплюнутой и выхарканной химии с той красотой, что дарила природа. Гармония увядания, эстетика последнего момента. Музыка трещавших деревьев, пожаров и шума воды. Стреляли сейчас мало — да вообще-то вовсе и нет, по сути, этот пятак-то их — и увозили тоже.. скажем, не так много, как ещё предстояло случиться. Его взгляд меланхолично не глядел на закат, безучастно наблюдая за тем, как.. да. в общем, тела уже неживых -счастливые  покинут это место, живые возьмутся прочищать это сраное оружие, не предназначенное для чёртовых ебучих болот да джунглей. Выпустит ещё дыма, и ещё. Словно бы тут его и без того мало.

А у него в голове гул, а он как бы здесь, но как бы не совсем. Кругом апокалипсис, где он стал им самим, а в голове Вудсток. Мирные лозунги, протесты, обвинения в манипуляциях и обмане общественного мнения; какие-то ебучие речи и — похуй на это всё — музыка. О, конечно же, у него в голове играла музыка. Та самая, что создавалась во имя мира, свободы и, конечно же, под действием препаратов; тоже во имя свободы, разумеется. У него на родине — как и здесь — светило Солнце, хоть сейчас там и была ночь. У него там клёвые барбекю, шикарные загорелые американки во Флориде, заводы военной промышленность работали на всех мощах, средний класс возился в офисах, попивая кофе, а богатые становились ещё богаче. Америка работала, страна процветала, нация развивалась. Плата жизнями, судьбами, рассудком и правдой — это мало, не так ли? В конце-то концов, желтых умирало больше. В десятки раз. У Фреды хорошая фантазия, а ещё память хорошая, а ещё он не мстительный, потому что всегда реагировал сразу, с пристрастием и верой. Как и местные тоже верили, просто в разные вещи. Блажен тот, кто верует.

А у него в голове гул, а он как бы здесь, но как бы не совсем. Телу то ли хорошо, то ли в пизду ломало. Не жгло кожу, не выжигало изнутри, не глушило воздухом; просто тысячи смертей лучшей своей призывной молодежи — это отмирание клеток. Просто агент Орандж — это химия прямиком в легкие пилотов и всё тех же десяток тысяч американцев, что увезет эту заразу вместе с собой; вместе с букетом венерических и зависимостью. Он ощущал буквально каждый всхлип, каждое желание вернуться, каждую отчаянную душу, каждую песню, каждого, впускавшего в себя дрянь. Слова боссов, ребят, граждан; там и тут. Все считали, что это Вьетнам к херам ебанулась — да, она так и ебанулась — да только не она одна. Фред тоже, ну, того самого — потёк мозгом. А если думаете винить, то просто посмотрите на погоду: даже ночью душно, тупая влажность, горящие джунгли и злоебучий воздух. И всё во имя свободы. Чьего-то. Или чего-то. Допустим, во имя поднятия экономики (тут умирают, а там обеспечивают места, о как круто), заполнения чужих кошельков или... да хуй знал, если честно. Фред просто продолжал курить, чуть насупившись; думал обо всем на свете и ни о чём одновременно. Слышал каждый голос своего гражданина и отрасли, но не вслушивался ни в один из них. Его голоса и ощущения мешались с музыкой. Вам ведь нравится рок-н-ролл, не так ли?

— Иди нахуй, — не глядя на вьетнамку устало прорычал сквозь зубы на выдохе, выпуская дым. Они не могли не пересекаться, как и не могли просто взять и убить друг друга. Хоть пулей в лоб, хоть голову к хуям на бамбук, да как угодно — специфика бытия воплощением нации, а не один счастливым человеком, что умирает от любого чиха, будь то болячка или укус гадки. А когда на твоей территории топчутся чужие сапоги — и немного шумных игрушек с классными спецэффектами — то присутствовать рядом с тем, кто вторгался (любой из частей своего раздвоенного людским бредом мозги, этой ебучей расщепленной личности) на неё. Дышать в лицо, в спину, в стену, куда угодно. Заебывать друг друга. Каждый из них — это целая нация. неоднородная, противоречивая, но действовавшая в тех направлениях, что говорило руководство; даже несмотря на то, как ощущал себя народ. Ведь даже Америка, знаете... ребята во Вьетнаме — это лишь часть нации, процент, мизерный от общего населения. Его земли, его сердце, его люди — они за океанов. Однако, там его — Вьетнама — даже больше, чем здесь, когда она дышала в лицо. Раздражала. Досаждало. Американец желал быть не здесь. Но не мог уйти. Весь мозг его нации находился здесь, и где бы он ни был — это его преследовало.

Джонс мог сделать с этой сукой что угодно. Причинить ей сколько угодно боли. Мог уничтожить её, стереть с лица земли. О, вы ведь уже слышали те разговоры об атомной бомбе, да?.. Оно не вызывало в мужчине отторжения. Однако, он не уничтожал. Потому что у него имела цель; не сравнять с землёй, а подавить, задушить красное, чтобы дать взаимен синее. В том и проблема. В том и суть: Вьетнам не могла причинить ему столько же боли и мучений сама по себе, раня точечно и, если поглядеть, в масштабах куда меньших. Всё остальное порождала его собственная нация, и вот здесь, вот в этом самом, заключался Уоробор для Штатов. То, от чего ломало кости; то, от чего юные пацаны садились на букет из дряни на любой вкус.

Он правда старался её игнорировать, но раздражение, и усталость, и парадокс в голове, и что-то больное, нездоровое — оно не позволяло делать этого долго, потому после американец скосил взгляд. Всё-таки. Голубые глаза смотрели прямо на узкоглазую; рот ничего не говорил, а вот взгляд выдал многое, тяжелое, разное, по отношению к ней и не вне её. Ещё затяжка, последняя, выпустил дым.

— ... БУМ, — выкинул окурок в сторону, щелкнув по нему пальцами, — раздался бы сейчас, разлей ты тут бензин. Всё взлетело бы на воздух, слившись в ебучее огненное месиво, — усмехнулся, а после... легуий кивок в сторону — да, именно туда — и двинулся в сторону полу-развалин (даже зданиями-то не назвать), сменив положение винтовки — плечо затекло. Раздражало буквально всё, и это — это невыносимее боли, что хотя бы обычно имела конкретный источник и конкретные причины.

– И нахрена, собственно, я это предприятие затеяла? – спросила Людмила не то себя, не то хлопающего жёлтыми глазами кота, который ответа на вопрос не знал, а потому выразительно заглянул в глаза хозяйке и робко мяукнул. Стоя перед распахнутой настежь боковой дверью гаража, ведущей с виду в небольшое тёмное помещение, забитое строительным хламом, мешками со старыми вещами и пылью, Полякова пару раз оглянулась, спихнула с кроссовки кота и быстро-быстро зашептала слова в сжатый кулак; звуки, слившиеся с горячим дыханием, ухнули, закружились и растворились в неизвестности. Кот, обиженно махнув пушистым хвостом, вальяжно прошёл в помещение и исчез, а следом за ним поспешила и Людмила.
– Ин-вен-та-ри-за-ция, – по слогам отчеканила хозяйка гаража. Или Избушки-на-тех-самых-курьих-ножках. Зависит от смотрящего. Дверь за спиной захлопнулась, вспыхнули огарки свечей и воцарилась непривычная городу тишина; такой не встретишь там, где живут люди – такой тишины быть и в помине не должно там, где есть люди. Кот, которому Баба Яга так и не удосужилась придумать ни имени, ни прозвища, водрузил свою шерстяную тушу на печь, покрытую чернотой времени и сажи, скинув на пол чугунный котелок, и нагло озирался по незнакомым пенатам. Чертыхнувшись, ныне Полякова Людмила Павловна, шикнула злобно на кота и оттолкнула котелок.
Не то, чтобы это было так уж необходимо и обязательно – проверять, как там Избушка поживает, как вещички сторожит, да не развалилась ли ещё, но чувство долга и не остывающей веками привязанности, не давали окончательно позабыть об этом месте – этой сущности. Ничего тут не менялось. Печь на месте, табуретки на месте, даже покосившийся столик с лавочкой – и те стоят, и ещё столько же простоят. Жаль, что Икею в Избушку не пристроить, рассыплется в прах этот ДСП. Не то, что дуб.
Но было неспокойно. Бегло осматривая редко вспоминаемый «дом», Яга нутром чуяла, что что-то не так. Дух стоит незнакомый – будто к затхлости и древности, отдающими не то горечью, не то сладостью, примешалось нечто иное.   
– Ну-ка, – Яга выпрямилась во весь рост и сузила глаза, обращаясь к невидимому собеседнику, – показывай схрон.
Зазвенели колокольчики.

***

– Как ты впустила-то, курица окаянная? – гневно топала ногами Людмила, расхаживая из угла в угол. – Обманули? Морок наслали? Пыль в глаза пустили? Да у тебя нет глаз! – невидимый собеседник общался иначе; не так как принято – не голосом, а скрипом, где гулким, где протяжным, почти что жалобным.
– И не помнишь ни черта? Да я тебя на переделку в то место отправлю, откуда ты появилась, скотину такую! – бесновалась Яга. Обиженно хлопнули оконные створки. А затем ещё раз, но уже злее – аж пол затрясся. Ухватившись за печку, Полякова зашипела. Гнев блестел в темнеющих глазах; сведённые к переносице брови грозили налезть на нос, а сжатые в тонкую полосу губы треснуть от напряжения.
Злоба Яги хуже чумы, говорили когда-то. Но в современном обществе, где у каждого в наличии пяток травм, три психоаналитика и курсы по психологии (и тестики на сомнительных сайтах), насылать проклятия уже не модно; теперь есть инстанции, комментарии в Инстаграме и море других способов вылить гнев на определённую прослойку населения.
Баба Яга вообще считалась сговорчивой, даже отходчивой. Но чего не прощала, так это обмана и воровства. Особенно – воровства.
Сеть в том месте, где действительно находилась Избушка, не ловила. Да и абонент не отвечал, – это Яга выяснила, когда выскочила «из гаража», нервно выискивая нужный контакт. Когда абонент не «абонентил» уже в четвертый раз, а приятный женский голос начал порядком раздражать, Полякова залетела обратно и начала рыться в вещах. Избушка испуганно покачнулась, и замерла в ожидании. Кот, которому в целом было плевать, что происходит, перевернулся на другой бок, и приятно вытянул лапки.
Сама Яга никого не найдёт. Не знала, кого искать; слишком много людей, слишком много тварей ходит, спутает же, обидит не тех, век не простит же себе подобной оплошности. Она же теперь тоже цивилизованная.
Вытащив с трудом на свет из схрона нужный предмет, – зеркало в человеческий рост с искусной витиеватой резьбой по краям, – Полякова начала в него напряжённо вглядываться, мысленно радуясь, что дома у неё есть «вольтарен», согревающие пластыри и ортопедический матрац. По поверхности зеркала пошла рябь. Сначала едва-едва, будто от ветра, затем сильнее, и сильнее, словно в центр его бросили камень.
– Что же ты, русалка неблагодарная, трубку-то не берёшь? – загробным (для пущего эффекта) голосом пропела Яга, рукой проведя по зеркалу. Рябь замерла. И вместо своего отражения Яга теперь видела миловидную девицу. Да это только пока она когти с зубами не покажет.
– Чего это тебе там не нравится? На звонки не отвечать? На «эс-эм-эски»? Я даже в «ваццап» тебе звонила, а ты игноришь! – Полякова была бы рада ещё поругаться, потому что очень не любила, когда ей не отвечали, в особенности, когда прочитали и не ответили – верх неуважения к её персоне, но дело не терпело отлагательств, и на побледневшего свидетеля было как-то наплевать. Свидетеля можно будет и подчистить потом.
– Собирай свои манатки и приезжай по адресу. Я тебе его скинула. Меня ограбили. И мне этой ой-как не нравится. А другим – ещё больше не понравится.
И с этими словами Яга была такова. Когда сеанс волшебного видео-чата был завершён, Людмила прикурила от свечки, и смачно затянулась.
– Пиздец, – констатировала Полякова. Избушка согласно качнулась.

В морях земных и космических плавали корабли, в воздухе парили птицы, железные и живые, а те, кому уготовано было лишь ступать по земле – передвигались по ней самыми разными способами. Тор знакомился с новыми и новыми технологиями, с различными подходами к жизни. Прежде он изучал лишь тех, кто был под его руководством, с кем приходилось так или иначе иметь дело, как будущему царю, как полководцу. Множество миров успев повидать, побывав в большом количестве смертных и ратных битв, он, оказывается, не видел и трети. Не видел того, сколь различны могут быть поведения и мнения в разных уголках вселенной. Ему никогда не приходилось иметь дело с таким количеством чужестранцев, с такими причудливыми зверьми, похожими на людей говором и характером, но созданных не природой. То, сколь разнообразна оказалась вселенная, для него, бога, было почти поразительно. Конечно, в рамках разумного. Языки он всё же изучал, и понимал большую часть местных весьма хорошо. Не зря матушка вынуждала его изучать диалекты даже тех, с кем Асгард виделся-то раз в межзвёздный цикл.

Где-то его знания оказывались исчерпывающими, потому что, что бы не думал его дорогой брат, книги он всё же читал. Хоть и не особенно любил проводить в библиотеке дни и ночи. Его занимали всегда больше практические занятия, да и когда с кем-то имеешь дело на прямую, то понять, что и к чему, намного проще. А то эти книги, Йормунгард их разбери, порой были написаны какими-то престарелыми безумцами, речи которых можно было понять только изрядно осушив царские погреба.

Мысли о брате всё ещё приносили боль, но уже куда как более успокоившуюся, застаревшую. Стало легче. На самом деле всё стало легче за те месяцы, что он провёл в компании Стражей. В особенности ему нравилось Древо. Мудрость, сквозившая в том, наполняла Тора готовностью к действиям. Вдохновляла на новое. Шутил кстати он тоже здорово, забавный малый.

Решение вернуться обратно он принимает за один день. За пару минут, на самом деле. Просто после одной из вылазок, уже поднимаясь с очередной пёстро-населённой планеты, он вдруг понимает, что у него остался где-то там целый народ. Его семья, не имевшая с ним буквального родства, но сердце за них болело всё также. Уходя тогда – он преследовал цель стать готовым. Изучить новое, перестроиться, научиться быть полезным им, тем, кто ему дорог, тем, за кого он должен отвечать. Ему не нужно было царствование в том виде, в каком его всегда преподносил ему отец. Теперь он понимал, что в чём-то, пожалуй, было правильным то, что ему стоило занимать позицию главнокомандующего. Править Асгардом в привычном понимании, сидя на одном месте и направляя свой взор как можно дальше, было не его стезёй. Сложить оружие и занять правящее место… не совсем то, чего ему всегда хотелось.

Он был царём по рождению, по крови и по праву. Но по натуре – скорее воином. Его единственный выход из ситуации – совместить в себе эти части единого целого, переплавить в животворящем вечном огне, подобном пламени Муспелльхейма. Только, конечно, без великанов. Никаких больше великанов, у него после одной из драк с таким до сих пор как-то странно лодыжку сводит. Мешает в битве.

Тора толкает на возвращение простая истина. Его народ ждёт его. Рано или поздно. Никогда не поздно защитить Асгард, изменить жизнь в нём – к лучшему. И всё то, что вернулось со щелчком, произведённым повторно, нужно было уберечь по новой.

Его никто не удерживает. Подбрасывают почти даже и до самого Асгарда. Прощание у них выходит спокойным, таким, каким оно когда-то давно было с Мстителями. Ему тогда требовалось вернуться к отцу, решить вопросы с престолом и нападениями на свои родные земли. Теперь же, когда руку отягощал уже шторбрейкер, а не молот, возвращаться обратно было даже легче. Пройдя очищение словно, посетив Хельхейм и вернувшись назад, лишённым всех мёртвых частей души, потеряв её смертные границы и обретя новые, более широкие, божественные силы.

Место, с которого он улетал тогда, полтора года назад, не изменилось почти. Но ещё с холмистой возвышенности перед его глазами предстаёт не тот фундамент великой эпохи, а самый настоящий расцветший город. И даже дворец в нём, выстроенный не из золота, но из камня белого, как снег, выглядит зеницей звёзд на полотне иссиня-чёрного неба.

Улыбаясь, вдыхая полной грудью глубоко, так, что та вздымается грузно, как плечи поддерживающих небесный свод, он чувствует привычную холодную свежесть. На его головой расползаются тени туч, лишь только гром где-то рядом гремит не угрожающе – торжествующе. Успокоено. Его душа наконец-то обретает столь тщательно разыскиваемый поход. А ведь стоило-то лишь вернуться, лишь увидеть Асгард.

Нужно было лишь осознать – он дома.

Воздух пропитывается лёгким озоновым запахом, пока он идёт в сторону главных ворот. Жители узнают его быстро, охотно выходят здороваться, уточняют, как надолго он прибыл. И никто не спрашивает, что будет с царским троном. Конечно. Губы сами собой полосуются тенью улыбки – у них уже есть царица.

- Я прошу аудиенции у Брунхильды, передайте Валькирии, что прибыл Тор, сын Одина.

На него смотрят с некоторыми удивлением, но покорно исполняют то, что просят. Как это обычно бывало с любой аудиенцией раньше. Хотя выпросить диалог с собственным отцом порой было сложностью большей, чем загнать в угол какого-нибудь бруннмига. А этого довольно вредного тролля надо было ещё устрашить. Царя же нужно было убедить, что вам вообще есть о чём говорить.

В итоге его провожают в глубь здания, подводят к нужным дверям, куда он и заходит. Без стука. Он ведь оповестил о своём присутствии, к чему ещё и стучаться?

- Вижу, твоими стараниями Асгард расцвёл вновь.

Он ступает не скрываясь, в шаге его есть что-то громовое, что стало нормой с тех пор, как сдерживание сил исчезло, как молнии стали течь по телу и оружие нужно было ему лишь чтобы проводить эту силу через него, куда воину, да и без оружия?

- Твоё имя, вне сомнений, начнут воспевать в новых легендах, - подходит ещё ближе, с грохотом характерным ставит штормбрейкер на пол, опирая о стену, и меняет свою одежду с боевых лат на привычную, домашнюю, мирскую, к которой за время жизни в Мидгарде привык даже больше, чем к своей броне, хотя та всё же и была ему ближе, - Или по пьяни в час празднества, не знаю, насколько забористое пиво осталось в погребах. Но я же уехал, наверное, пополнение мало исчерпалось?

Тор смеётся чуть хрипло, но улыбка всё равно спадает с лица, становящегося более серьёзным. Он вернулся не за тем, чтобы пожинать плоды чужой работы. Целью его возращения было желания посеять собственные семена блага в этих землях. Или, может быть, не совсем в этих.

- Слышал, эльфы опять не дают вам покоя, даже тут. Я знаю парочку веских аргументов, что могут их убедить, - где правый кулак – это доводы, а левый – аргументы, - И… присмотрел тут пару интересных мест. Где можно было бы возвести новый золотой дворец. Пара световых лет отсюда, рукой подать.

«Связать и подвесить к вывеске».
Вон того шляпного магазина. Рампо как раз вполне вписался бы со своей формой, как рекламный блок. Не экран, конечно, но тоже подойдет.
Это был уже 23-ий способ.
Сначала его можно было выкинуть в океан, потом связать и оставить на улице, затем закинуть в канализационный люк, подкинуть под чужую дверь с запиской, посадить в первую попавшуюся машину и отправить в неизвестном направлении, огреть кирпичом по голове и оставить до утра приходить в сознание, завести его в порт и оставить там, чтобы потерялся…

В своем воображении.

В своем воображении Фукузава уже 23 раза избавился от Рампо совершенно различными способами. Но это всего лишь воображение.
Почему-то мысли об этом успокаивали.
Юкичи поймал себя на том, что автоматически расслабляется мускулатура, дышит он ровнее, а настроение становится безмятежнее, когда он мысленно выкидывает Рампо в складское помещение обувного магазина, мимо которого они проходили, и запирает дверь снаружи на засов.
Даже тяжелые складки на лице разгладились. Он почти уже отключился и пришел в благостное расположение духа, когда…

«Самолеты. Дались тебе эти самолеты!».
Юкичи метнул две серых молнии в сторону мальчика. Потом перевел глаза к небесам. Интересно, там, за небом и самолетами есть Рай? И считается ли терпение по отношению к шумным, болтливым и несколько невоспитанным детям за достаточную добродетель?..
Волк вздохнул.
Какой там рай, рай ему не светит, даже если он с десяток Рампо в своей жизни вытерпит за раз.
От этой мысли его аж передернуло, нет-нет-нет! Спасибо, что Эдогава единственный и неповторимый. Второго такого он бы не вынес.
«Действительно уникальный. И буквально – единственный».

Одинокий мальчишка, брошенный в котел взрослого мира.
Фукузава неожиданно расслабился и посмотрел чуть вверх – там сияли огни наружной рекламы.
— Да, самолеты куда тяжелее птиц, — начал он, — но есть специальные люди – инженеры – они рассчитывают согласно правилам аэродинамики, какую массу воздушные потоки могут удержать и как. Поэтому да, в целом самолеты все летают по одним правилам. Еще у самолетов есть реактивный двигатель, он помогает самолету взлететь и лететь. То есть без топлива и двигателя самолет слишком тяжелый и упадет.
Юкичи помолчал.
— Бывают такие вещи – дельтапланы, они могут поднять человека безо всякого двигателя, как раз за счет законов аэродинамики. Насколько я знаю, нужен широкий-широкий, хорошо натянутый парус… — Телохранитель на миг запнулся, ошарашенный озарением – «и почему я раньше не додумался?!» — …как у воздушных змеев.
Он свернул с широкой улицы во тьму закоулка и скользнул вдоль кирпичной стены.
— Змеи тоже летают благодаря аэродинамике. Так вот, двигатель железного самолета позволяет поднять такую тяжесть в воздух и удержать, как воздушного змея.
Еще подумал.
— И поэтому все самолеты примерно одинаковой формы, тоже из-за правил, нужны крылья – аналог широко натянутого паруса. И вытянутая форма, чтобы сделать его обтекаемым – как круглый камень в воду кинуть. Точно также узкий самолет взрезает потоки воздуха и поэтому летит вперед – мало сопротивления. А еще нужен хвост, для лучшего управления, кажется, это позаимствовано у птиц.
Еще поворот, теперь они шли опять непонятно где, в полумраке и тишине.
— И конечно, отдельно разрабатывают материалы, чтобы они были прочными, но легче обычных. Корабли, например, сделаны из более тяжелого металла. И вот когда все вместе люди собираются – придумывают чертеж, рассчитывают массу, собирают двигатель, потом самолет из подходящих материалов, потом заправляют его и запускают… Он летит.
Фукузава выдохнул. Кажется, он сам не догадывался, сколько знает о самолетах.
В голове проносились картинки – а еще есть приборная панель, которая помогает пилоту им управлять, а еще шасси, чтобы взлетать и садится, кроме того, существуют грузовые самолеты, они еще тяжелее обычных…
«Стоп».
Волк немного мотнул головой. Хватит. Ощущение, словно загрузилась вся информация, какую он только мог собрать за всю жизнь о самолетах и строении воздушных судов. Достаточно. Он очень подробно ответил мальчику. Должно удовлетворить любопытство последнего.

Должно же?..

Серебряный Волк все еще пребывал в легком шоке с себя. Он только что объяснил ребенку, как летают самолеты. Фукузава не был уверен, что это – лучшее объяснение. Точнее – совсем не уверен, потому что слишком много умных терминов, начиная с самого первого – аэродинамики. Это очень взрослые вещи, но… Он не умел по-другому. Даже если бы и хотел.
Судя по тишине во время монолога, Рампо в кои-то веки увлеченно слушал. Наверное, это хороший знак. Юкичи свернул – сейчас они вышли на более-менее жилую улицу и гораздо ближе к их месту назначения, он срезал часть пути. Настроение улучшилось, Фукузава выдохнул. Так они успевают, можно расслабиться немного. Словно почуяв это, мальчишка начал снова жаловать на голод и усталость. Юкичи заметил вход в подвал жилого дома.

«Запереть его там с кляпом во рту».
Двадцать четвертый.

— Давай так, — Волк прикрыл глаза, остановился и развернулся к чуть отставшему Рампо, тон был серьезным, но не резким – Юкичи уже почти научился.
— Через два дома будет мини-маркет. Он должен еще работать. Мы зайдем туда, и ты выберешь себе несколько сладостей.
Мастер боевых искусств внимательно посмотрел на Эдогаву-младшего.
— Насколько я понимаю, это придаст тебе сил. Мы прошли примерно половину пути.
Про закорки Фукузава благоразумно ничего не ответил. Он уже нес его ОДИН раз, этого достаточно. Сейчас он его покормит, им должно хватить сил…. Одному – сил, другому – терпения, чтобы дойти уже до треклятого театра.
«И почему он так далеко?».
Впрочем, раньше ему так не казалось. Рампо обладал удивительным свойством – в его присутствии время замедлялось и секунды превращались в долгие часы. Возможно, основная уникальность парнишки в этом, а вовсе не в его гениальных умственных способностях, унаследованных у родителей.

Возможно.

Юкичи остановился перед стеклянной дверью, из-за которой приветственно лился желтый свет ламп – кругом было уже совсем темно. Он потянул за ручку, распахивая дверь – зазвенел колокольчик.  Фукузава не тронулся с места и остался стоять, придерживая дверь.
Секундный прямой взгляд глаза в глаза: «Я тебе покупаю конфеты, ты молча и спокойно терпишь до театра».
В конце концов, мальчишка и правда устал, еда его подбодрит, часть сил он должен был восстановить, пока Волк его нес на спине (вспомнить страшно, до чего дошло)… Должно сработать. Юкичи не сомневался, что пацан его понял – он был умен. Он кивнул.
— Заходи, — и скользнул внутрь следом, прикрывая дверь.
Сейчас, когда они выиграли от срезанного пути, можно было быстро купить сладостей, а потом они бодро дойдут до места назначения. И там он передаст парнишку в руки директора театра.
И забудет об этой ночи – как о страшном сне.
«Навсегда».
Фукузава молча ждал у кассы, пока мальчишка выбирал себе еду. Как хорошо, что он не руководитель, не няня, не директор, не родитель и не начальник! Он бы не справился отвечать за кого-то, кроме себя. А тем более – за брошенных, потерянных в этом мире детей.
И никогда не будет таковым.
«Никогда».

— Сейчас сладости возьмем и пойдем обратно. Это очень важная составляющая, между прочим!

Рампо понимал, что времени у них осталось немного, но достаточно для того, чтобы зайти в интересующий отдел напоследок. Он несколько часов ходил по разным магазинам, и даже когда Йосано не особо проявляла интереса, затаскивал её внутрь и начинал показывать разные вещи, спрашивая, подойдет ли ей. Ему было весело, и девочка немного оживлялась, что было крайне важно, ведь в момент первой встречи она практически не проявляла никаких эмоций. Кроме того, была важная миссия обеспечить Йосано Акико необходимыми ей вещами и предметами, а поскольку она периодически замыкалась, Рампо брал дело в свои руки и настраивал на нужную волну. В итоге, они набрали несколько пакетов, будет, чем похвастаться перед новоиспеченным директором детективного агентства. Кстати, Йосано волновалась о времени, ведь Фукузава отпустил детей только на определенный срок, и Рампо прекрасно это помнил. У него всё было рассчитано!

Вкусности для всех, включая Фукузаву, были успешно закуплены. К сожалению, дурацкие правила взрослых не разрешали есть и пить в не отведенных для этого местах, иначе бы детектив уже бы вскрыл шоколадку и запил её газировкой. Он так делал раньше, и постоянно получал упреки и замечания. Надоело.

Совместный поход в торговый центр был небольшим лучиком света в царящем ныне хаосе, где каждый день происходили новые преступные инциденты, и даже по несколько раз за день. Работы у великого детектива было вагон и маленькая тележка, за раскрытым делом сразу же шло новое. Этот круговорот не заканчивался, Рампо ответственно продолжал делать то, что у него получалось лучше всего, и в какой-то момент его ультра-дедукция начала подавать тревожные сигналы. Раньше он надевал очки, и способность делала всё остальное, касающееся определенного дела. К нему обращались часто, но все-таки, с перерывами. Сейчас перерывов практически не было. Массовые убийства, ограбления, пропажи людей, стычки группировок. Теперь Рампо читал все газеты только в очках, запоминая каждую крупицу информации, плюс в его распоряжении была вся база данных полиции. Ещё бы, они сами охотно согласились сотрудничать, поскольку своих собственных сил было недостаточно. А детективное агентство только начало своё существование, несмотря на то, что Эдогава Рампо уже был известным детективом.

Он мог хоть сейчас надеть очки и включить свою способность, но не хотел портить атмосферу легкости, тишины и спокойствия, пока они делали покупки. Йосано немного расслабилась, и это сейчас было самым важным. Ультра-дедукция сделает своё дело уже в офисе, там и свежий номер газеты должен быть.

— Фукузава-сан! Мы вернусь! Как раз четко по расписанию, да? И посмотри, сколько у нас всего!

Положив свой пакет на один из стульев, и забрав пакетик мармеладок, Рампо направился к своему столу. Как и предполагалось, газета лежала на своем месте, ждала своего часа вместе с конвертом от служителей закона. Мальчишка сел, открыл пакет, надел очки и взялся за газету и сведения от полиции, где менялись только лица, но не события. Однако, эти самые события больше всего волновали детектива. Их было много, и некоторые идентичные, прослеживался определенный почерк. Например, исчезновения и похищение людей, где фигурировали дети. У некоторых были имена, а остальных прописывали в общей сводке. Ни свидетелей, ни подозреваемых, но все действия были четкие, продуманные и выработанные. Всё в разных точках города, порой по несколько случаев. Одни числились как пропавшие без вести, других находили мертвыми. Планомерно по каждому району, но не друг за другом, наверняка специально, чтобы не прослеживалась последовательность.

Рампо бросил взгляд на Йосано, девочку, которую они с Фукузавой спасли, вырвав из лап нового босса мафии. Неудивительно, что Мори-сенсей хотел вновь заполучить себе сильного эспера, с его складом ума и её способностью можно было наворотить массу дел. А Йосано Акико была ребенком, как и сам Рампо, и не заслуживала подобного отношения и тем более охоты за собой.

Детектив пролистал материалы. А ведь кто-то действовал так, будто охотился, но не знал, что или кого конкретно искал. Все эти похищения, все эти смерти, район за районом. И другие жизни можно было спасти! Только действовать нужно было быстро. Доказательств не было, но существовало одно место, которое ещё не было затронуто, и где находилось множество людей, о которых бы никто толком не вспомнил.

Рампо встал. Хорошо, что Йосано ушла к себе в помещение, специально отведенное под медицинский кабинет, детектив хотел поговорить с Фукузавой наедине.

— Фукузава-сан, я понял. Ты же тоже читал всё, что у меня было на столе? Так вот, мы спасли Йосано-сан, но можно спасти ещё жизни! Смотри, похищают детей, это уже закономерность. Они не остановятся, пока не найдут кого-то. Ты ведь заметил, да? И я думаю, следующим шагом может стать Сурибачи, это идеальная локация. Фукузава-сан, надо что-то делать!